29 октября 1897 года родился Пауль Йозеф Геббельс.
Публикация дневников Геббельса в недавнее время вызвала две довольно типичные реакции: “благородная”, которая за самыми обычными человеческими чувствами будущего министра народного просвещения и пропаганды усматривала личину лжеца и садиста, и “объективная”, вменяющая себе в обязанность во всех сомнительных случаях становиться на сторону врага, — она признавала Геббельса злодеем и лжецом, но — лжецом гениальным (подтекст: нынче таких, благодарение Богу, нету).
Однако если бы автор дневников носил имя не Геббельс, а Вертер, никому и в голову бы не пришло искать что-либо лицемерное или садистское в размышлениях нищего, бесконечно одинокого хромоножки.
“Товарищи меня никогда не любили, нога причиняет много страданий, дети бывают ужасающе жестоки”, — это мог бы написать каждый, — фашизм начинается с признания жестокости нормой: но такова ведь природа — разве она не чудовищно жестока? Право сильного — вечный закон природы. Борьба за существование — между людьми, между государствами, расами — разве не самый жестокий в мире процесс? Проповедуйте пацифизм перед тиграми и львами! Все эти мысли молодой Геббельс записывает для себя, а не для публики.
Самое страшное в фашизме не его ложь, а его правда — не то, чем он обманывает других, а то, во что он верит наедине с собой. Фашизм — это прежде всего упростительство, стремление один, пусть и важный фактор бесконечно сложной социальной жизни превратить в фактор-гегемон. Традиционный фашизм абсолютизировал борьбу, но своего рода фашизму бывают не чужды не только националисты, но и гипер-интернационалисты, не только аморалисты, но и праведники, — словом, все, кто думает, что один принцип может быть поставлен превыше всех остальных. Реальный мир трагичен, он не допускает гегемонии ни одного начала, даже самого благородного, а уж объявлять силу высшей мудростью...
Но и здесь фашизм ничего не выдумал. После Макиавелли, изобразившего мир политической борьбы царством нагой целесообразности, не допускающей ни грана морали, немецкий фашизм если и внес что-нибудь новое, то не в области средств, а лишь в области целей: Геббельс уже в пору бедности и заброшенности мечтает очистить ценные породы людей от мусорных примесей (цыгане, евреи, славяне), защитить сильных от слабых, не преследовать утопические планы улучшения мира, а сделать Германию сильной и великой. “Я национал-большевик”, — записывает Геббельс в интимном дневнике. Сделать свою страну сильной и великой — разве только садисты этого хотят? Смертоносно здесь лишь упростительское, первобытное представление о силе и величии — как о неограниченном военном, а не научном, культурном, техническом преобладании, о чистом гегемонизме вместо смеси борьбы и сотрудничества: чудовищность рождается из страшной обедненности того — неизбежно противоречивого — спектра критериев, по которым должна оцениваться социальная реальность.
Упростительская моноцель делает насилие всего лишь неизбежным следствием. Подчинить миллионы людей, каждый из которых имеет собственные нужды и вкусы, единой цели — в чем бы эта цель ни заключалась! — для этого человечество не придумало ничего, кроме армейской субординации, восходящей к главнокомандующему (императору, генсеку, фюреру) на вершине. После этого и пропаганде остается лишь бесконечно обосновывать божественную мудрость вождя и мерзопакостность всех нарушителей дисциплины, нытиков и маловеров — Геббельс был и здесь не более чем последователен: главное не истина, а успех у масс. Надо говорить и писать не для интеллигентов, а для народа, и тут надо действовать совершенно примитивно, — до этого вывода молодого Геббельса додумывается каждый, кто намерен вести необразованные толпы на сложнейшие общественные структуры. Назвать мудрого консерватора Эдмунда Берка сикофантом, находящимся на содержании у английской олигархии (Маркс), именовать интеллигентных оппонентов прислужниками помещиков и капиталистов (Ленин) — это не более и не менее лживо, чем объявлять Рузвельта Розенфельдом и верным слугой мирового еврейства.
Не принимать во внимание горстку “умников” (которые все равно будут противниками любой власти) — не так уж сложен этот секрет всех демагогов: его быстро уясняют все вожди народных масс, способных зажигаться лишь катастрофически упрощенными моделями социального бытия.
Пропагандистские средства в огромной степени определяются целью, и Геббельс делал примерно то же, что, имея его цели, делало бы — и всегда будет делать — любое неглупое должностное лицо. И пропаганда его тоже вовсе не обладала магической силой: она была действенной лишь до тех пор, пока оппоненты или сидели, или тряслись, а политике Гитлера сопутствовал успех. Когда же успех кончился, начались анекдоты, а с падением террора наступило и массовое “прозрение”. Геббельсовское требование, чтобы критик был готов заменить высмеиваемого артиста, для мало-мальски интеллигентных людей всегда было анекдотическим, но для необразованной толпы годилось. Так было и в другом. При слове “культура” он не всегда хватался за пистолет: народ, считал он, должен быть воспитан в духе единого мировоззрения (этого требует любая моноцель), а потому государство никогда не сможет выпустить из рук газеты и радио (к TV он лишь успел примериться). Его политические суждения с двадцатых по сороковые, конечно, будут посерьезнее поприщинских (“Когда Англия нюхает табак, Франция чихает”), но они не слишком возвышаются над размышлениями рядового газетного политолога с журфака — в этом можно убедиться, перелистывая его дневник.
“У государственного социализма есть будущее. Я верю в Россию”. “Интернационалисты в коммунизме — евреи. Настоящие рабочие национальны до мозга костей. Их беда в том, что евреи так превосходят их умом, что своей болтовней побивают их”. В науке он видит средство не для отыскания истины, а для развития национальной гордости (он в значительной мере прав); воспитание, считает он, должно завершаться на военной службе, — все то же подчинение всего и вся первобытной моноцели: если такие умные, почему строем не ходите? О показательных процессах тридцать седьмого: “Советы безумствуют”. В октябре сорокового: “Америка населена смесью рас, которую не назовешь народом. Тьфу!” Примерно тогда же: немецкая пресса служит государству, а либеральная английская сплетничает из принципа, разглашает все тайны и дает немцам все необходимые отправные пункты. Рузвельт и Черчилль вынуждены слишком уж считаться с общественным мнением, от которого совершенно свободен Кремль. Евреи для Геббельса — в интимном дневнике, не в пропагандистской показухе! — последнее организующее начало России (первое, разумеется, немцы), после уничтожения которого она рассыплется. Недовольство союзниками принимает у него вполне обыденные формы: “много крика, а по сути ничего” (испанцы), “гнилое трусливое отребье” (это уже итальянцы). С вполне естественным удовольствием об одураченном Сталине: уставился на нас, как кролик на удава. О его же внутренней политике: он отрезает слишком разросшиеся ветви, но в этом суть большевизма, он не терпит выдающихся людей — тогда как фашизм “культивирует личности”. Перед последним ударом по своему тезке Иосифу Виссарионовичу (кстати, тоже меченному физическим дефектом) и “стоящим за ним евреям”: “не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев, вероятно, он называет их троцкистами только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир”. О “русском” терроре в Прибалтике: лишенные интеллигенции, эти народы будут для Германии менее опасны. Впечатление от делегации Молотова: более чем посредственны, бросается в глаза суть большевизма — страх друг перед другом. “Это ужасно! В этом мире жизнь не имеет никакой ценности”.
Вспоминается джеромовский невоспитанный мальчишка, которого на улице матрос отчитал за сквернословие. Но это не лицемерие — это искреннее впечатление частного лица. А глобальные размышлизмы, в которых целые народы и массы военнопленных рассматриваются исключительно как сырье, “человеческий материал” — это уже думы государственного человека. Знаете, как превратить экзальтированного заморыша в чудовище? Заставьте его верой и правдой служить грандиозной упростительской цели. Вы спросите, кто его заставлял? Высокое мнение о собственном предназначении, не позволяющее смириться с будничным существованием рядового смертного.
Чувство избранности (присущее и Гоголю, и Толстому, и Маяковскому), не подкрепленное талантом в конкретной профессии, штука крайне взрывоопасная. Хотя тоже довольно будничная: мы тоже успели повидать борцов с коммунистическим режимом, которые назавтра же призывали к новым великим свержениям — им не за что себя уважать, когда они не бросают вызов чему-то грандиозному. Ну, а жертвы — самоуважение им дороже. Геббельс заблуждался, полагая, что национал-социалистом нужно родиться: такого рода чудовища ежегодно рождаются сотнями — черными или красными. Или белоснежными — цвет праведности.
“Я плачу от отчаяния перед нуждой” (кстати, деньжат подбрасывал родительский друг-еврей). “Впервые Достоевский. Потрясен”. “Пессимизм. Мысли о смерти”. Ну, что здесь редкостного, чудовищного? Это обыкновенно, как его работа над диссертацией (кстати, под руководством еврея). “Отчаяние. Я ни во что не верю” — разве мало отчаявшихся молодых людей “кровью сердца” писали собственную историю (роман “Михаэль”), отвергнутую всеми издательствами? Вполне возможно, что кого-то из них сегодня также оскорбляет отсутствие почвы (серьезности, правды) у нынешних знаменитостей, как Геббельса оскорбляло отсутствие “расы” у Томаса Манна — одна цивилизация. А у евреев вообще сплошная ирония и сатира! И это в тот миг, когда Германия тоскует о вожде, как иссохшая земля тоскует о дожде, — Геббельсы являются из среды патетической и не слишком удачливой, но уж никак не иронической. Молодой Геббельс посылает 50 (пятьдесят!) статей в одну из “ротационных синагог” — в “Берлинер тагеблатт” (кстати, и здесь редактор был еврей), — не напечатана ни одна. Остается задавать себе вечный вопрос всех возвышенных натур: “В чем моя миссия и мой смысл?” И попытаться утешиться: квинтэссенция нового человека — мы, молодые без рода и традиций.
И наконец животворящие, как дождь в засуху, возвышающие душу переживания причастности к Большому Делу — человеческие, слишком человеческие: всеобщее братство во имя народа, гвардия Гитлера, прекрасные юноши — будущее, надежда, — самое обольстительное в фашизме не то, что в нем лживо, а то, что в нем искренне и патетично. От этой спасительной отдушины во всенародное из подполья своей индивидуальности Геббельс уже не оторвется ни за какую цену. Пусть “90% немецкого пролетариата дерьмо” — он будет бороться, повинуясь своему демону, чтобы перед вторжением в Россию вновь испытать просветление: лишь бы жил наш народ, для них, живущих одним днем, живем и боремся все мы, беря на себя любой риск. Он будет упрощать и сам себя, убивая вкус к чтению, к живописи, а когда придет минута, убьет и собственных детей. “Умирать пойдем в сад!” — “Нет, на Вильгельмплац, где ты всю жизнь работал”, — ответ истинно немецкой женщины. Дети, по мнению Элиаса Канетти, оказались не расплатой за пропагандистскую деятельность, а ее кульминацией: “Для грядущих времен примеры еще важнее, чем люди”.
Лучше умереть надутым великой целью, чем жить в своих истинных размерах...
И сейчас где-то рядом с нами пылкие молодые и не очень молодые люди жаждут обрести великую миссию — хотя бы и ценой нашего жалкого благополучия. Потерпев крах в личном созидании, они пытаются напитаться физическим могуществом масс. К счастью, мы уже получили кое-какую прививку от мегаломанической демагогии — мы сделались если и не умнее, то скептичнее. Мы все меньше верим в честный банк с пятью сотнями процентов годовых и в честную партию, гарантирующую всеобщее счастье распивочно и на вынос. Пожалуй, не в уме, а в скепсисе сегодня наша надежда.
Правда, горьковатая — какой только и бывает неподслащенная правда. Случай Геббельса подсказывает нам минимум две психологические причины, влекущие людей в массовые тоталитарные движения. Первая — простое человеческое одиночество, холод которого гонит искать в толпе хоть какого-то тепла. Вторая — тоска по высокой миссии. Человек, одержимый этой тоской, может искать утоления своего неясного голода в сопричастности чему-то глобальному, всемирно-историческому.
Сегодняшняя всеобщая и полная деидеологизация, стремящаяся покончить со всеми претензиями на универсальность, может нечаянно отнять у людей и смысл их существования — увы, не все способны жить одними лишь будничными личными интересами или найти удовлетворение в творчестве. К счастью, “аристократов духа”, которых к тотальному и тоталитарному толкают подобного рода нематериальные мотивы, всегда бывает немного — их достает обычно на закваску, а остальную массу составляет гораздо более простая публика. Выражение “простой человек” здесь и далее используется в специфическом значении, слабо связанном с уровнем образования: “простой человек” — это человек, имеющий простую, то есть лишенную противоречий и неопределенности модель социального бытия. Все возможные разновидности фашизма в широком смысле этого слова — красного, коричневого, белого, зеленого — можно определить как бунт простоты против непонятной и ненужной, а потому враждебной (“паразитической”) сложности социального бытия. Для “простого человека” в мире непереносимо много лишнего. Если он токарь — для него может оказаться паразитом всякий, кто не стоит у станка (“пролетарский фашизм”), если он крестьянин, в паразита может превратиться и токарь — вкупе со всем городским населением (возможен даже “пастушеский фашизм”), для “простого технаря” лишним может стать любой гуманитарий, в глазах “простого гуманитария” технарь может выглядеть существом если уж не совсем бесполезным, то по крайней мере низшим, которому уж во всяком случае, следует слушаться высших. Фашизм есть стремление части какого-то многосложного целого уничтожить либо, в лучшем случае, подчинить своему диктату остальные органы. Боюсь, фашизм никогда не станет ни чем-то навсегда миновавшим, ни чем-то исключительным. Сползание в фашизм — неустранимая опасность всякого общества, где широкие массы всерьез участвуют и даже доминируют в решении вопросов, в которых еще ни разу не сошлись мудрецы.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
