(no subject)

 Направление интенций кремлевского режима обозначилось давно, и всякий имеющий глаза и уши и незашоренный мифическим сознанием человек мог без труда распознать «камо грядеши». Однако же до некоторых пор оставалось неясным, где находится конечная станция избранного маршрута. Появившиеся модные темы современной политологии типа гибридности еще больше сбивали с толку и позволяли высказывать сомнения, а хочет ли начальство проделать весь путь и построить настоящий, подлинный ИЗМ со всеми надлежащими причиндалами. Правда светлый образ Северной Кореи использовался давно, но скорее как символ и образ, призванный обозначить все то же направление. Лишь немногие маргиналы осмеливались утверждать страну великого Джангунима как цель. Гибридность ведь, а она с Северной Кореей плохо дружит.

Но вот прошло время и пришло время. И последние события выявляют со все большей очевидностью – к черту гибридность, чаяния начальства выпукло понятны. ИЗМ не за горами. В эпоху интернета и полной информационной обеспеченности нет нужды объяснять, что такое тоталитаризм. Споры о том, какого он типа, правой или левой закрутки, имеют чисто академическую ценность. Практически же он, как отравление поносом и рвотой, немедленно определяется своими характерными признаками. И главным таким признаком я считаю активность тайной полиции в деле выявления, предотвращения, и уничтожения мыслепреступлений. Т.е., доведенное до совершенства тоталитарное устройство в пределе претендует на полный контроль над мозгами населения. Именно такую свою претензию отчетливо демонстрирует нынче кремлевское начальство в деле Кирилла Серебренникова:

http://echo.msk.ru/news/2045830-echo.html

Как говорил Никита Сергеевич (не Михалков): «Наши цели ясны, задачи определены, за работу, товарищи!». Остается только гадать, смогут ли «товарищи» соорудить полный ИЗМ в 21-м веке. Делайте ставки, господа. 

(no subject)

 Арсений Тарковский

Поэт

               Жил на свете рыцарь бедный...

Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.

Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.

Как боялся он пространства
Коридоров! Постоянства
Кредиторов! Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар.

Так елозит по экрану
С реверансами, как спьяну,
Старый клоун в котелке
И, как трезвый, прячет рану
Под жилеткой из пике.

Оперенный рифмой парной,
Кончен подвиг календарный, -
Добрый путь тебе, прощай!
Здравствуй, праздник гонорарный,
Черный белый каравай!

Гнутым словом забавлялся,
Птичьи клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим.

Так и надо жить поэту.
Я и сам сную по свету,
Одиночества боюсь,
В сотый раз за книгу эту
В одиночестве берусь.

Там в стихах пейзажей мало,
Только бестолочь вокзала
И театра кутерьма,
Только люди как попало,
Рынок, очередь, тюрьма.

Жизнь, должно быть, наболтала,
Наплела судьба сама.

1963

(no subject)

 Глядя на происходящее нынче в Америке, хочется крикнуть "ужас!". Но надо себя одернуть и заставить оглянуться на недавнее прошлое. Необходимо помнить об искажении масштабов при взгляде с близкого расстояния. Такие мысли немедленно приходят, когда читаешь умные книжки умных людей. 

В предисловии к книжке Я.С.Лурье об Илье Ильфе и Евгении Петрове Омри Ронен пишет:

Что сказать о несчастном Аркадии Викторовиче Белинкове?

Я был знаком с ним, я выступал с докладом «О стиле Белинкова» 13 мая 1971 года на заседании в Йельском университете, посвященном годовщине его трагической смерти. Уже тогда я сказал, что ему нельзя инкриминировать научных ошибок, как Писареву или Чернышевскому нельзя вменять их критические суждения. Белинков пользовался литературой как орудием политической агитации. Он знал одну страсть — политическую. Аполитичная поэзия, «Я помню чудное мгновенье», была в его системе лишь результатом того, что Пушкину запрещали писать политические стихи. Но он попал в Америку во время университетских беспорядков. От него хотели лекций по истории или теории литературы. Он говорил о лагерях и о безобразиях в Союзе советских писателей. Студентам это не нравилось. 1 мая 1970 года он позвонил мне по телефону в Кембридж. В Нью-Хейвене под его окнами кипела многотысячная демонстрация с красными флагами. Я успокаивал его, говоря, что все это к будущему учебному году пройдет (так и случилось). Он не верил, а главное, был потрясен тем, что коммунизм нагнал его и там, где он надеялся найти от него убежище. Его больное сердце не выдержало. Через 12 дней он умер.