To every thing there is a season, and a time to every purpose under the heaven:

 ни один народ еще не устраивался на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве на одну минуту, по глупости. Социализм по существу своему уже должен быть атеизмом, ибо именно провозгласил, с самой первой строки, что он установление атеистическое и намерен устроиться на началах науки и разума исключительно. Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков. Народы слагаются и движутся силой иною, повелевающею и господствующею, но происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Эта сила есть сила неутолимого желания дойти до конца и в то же время конец отрицающая. Это есть сила беспрерывного и неустанного подтверждения своего бытия и отрицания смерти. Дух жизни, как говорит писание, "реки воды живой", иссякновением которых так угрожает Апокалипсис. Начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как отожествляют они же. "Искание бога", как называю я всего проще. Цель всего движения народного, во всяком народе и во всякий период его бытия, есть единственно лишь искание бога, бога своего, непременно собственного, и вера в него как в единого истинного. Бог есть синтетическая личность всего народа, взятого с начала его и до конца. Никогда еще не было, чтоб у всех или у многих народов был один общий бог, но всегда и у каждого был особый. Признак уничтожения народностей, когда боги начинают становиться общими. Когда боги становятся общими, то умирают боги и вера в них вместе с самими народами. Чем сильнее народ, тем особливее его бог. Никогда еще не было народа без религии, то-есть без понятия о зле и добре. У всякого народа свое собственное понятие о зле и добре и свое собственное зло и добро. Когда начинают у многих народов становиться общими понятия о зле и добре, тогда вымирают народы, и тогда самое различие между злом и добром начинает стираться и исчезать. Никогда разум не в силах был определить зло и добро, или даже отделить зло от добра, хотя приблизительно; напротив, всегда позорно и жалко смешивал; наука же давала разрешения кулачные.

 

Мелкий бес по прозванью Липутин
Отвратительно мерзок до жути
«Ли» частицу отбросим
И у гения спросим
Не имелся ль в виду просто Путин?

 Помимо всего прочего недавняя кончина Лимонова привела к размышлениям об идеологической предвзятости в собственных эстетических вкусах. Я принадлежу к той по-видимому малочисленной группе читателей, которые не разделяют признания литературных достоинств умершего. Когда мне пеняли, что мои вкусы подверглись влиянию идеологических установок, которые у меня и Лимонова находятся в диаметральном противоположении, то я всегда отвечал так:  «Эдичку» я читал сразу после его выхода в конце 70-х, задолго до сербско-донбасско-нацболовских кунштюков покойного. И тогда, сразу же по прочтении (я, кстати, даже толком не смог его дочитать, не вошло), я Лимонова поместил в свой список неписателей. Позже я прочитал некоторые его стихи, некоторые из которых даже понравились. Но из списка неписателей не вычеркнули.  ( Read more... )

Перечитывая в очередной раз «Бесов», делаю наброски впечатлений. Вот один из них:

 

Петр Верховенский – главный бес. Несомненный символ и успех Достоевского пророка. На этот раз две мысли выскочили при осмыслении этого бесконечно мерзкого образа. Во-первых, вероятно под воздействием Юрия Слезкина, в Петре Верховенском явственно обозначился предводитель милленаристской секты. Будущей кровавой секты большевиков. Во-вторых, стилистика бездонного аморализма отчетливо указала на фигуру Сталина-Джугашвили. Речи Сталина в моем сознании удивительно напоминают монологи-откровения Петра Верховенского. Субъективное ощущение совпадения внутренней стилистики подкрепилось небольшим фактом из романа. ФМД намеком указывает на то, что Петр Верховенский – агент тайной полиции, и Сталин по-видимому был агентом Третьего отделения.

 

Потом листаю собственные прошлые записи с тэгом «ФМД» и вдруг вижу:

 

Наваждение. Перечитываю, как обычно по кругу, ФМД (на этом этапе «Бесов») и не могу отделаться от мелькающего в глубине сознания образа Путина при чтении пассажей о Петре Степановиче. Понимаю, что не тот это актер, не пройдет он кастинг на роль Верховенского младшего, а все равно высовывается как бес из-за плеча. Что-то здесь есть.

 

А ведь и этот, как его называют в России «сказочный», карьеру делал в тайной полиции. Так что мои рандомные казалось бы ассоциации может быть не такие уж и рандомные.

 Из "Дневника писателя за 1876 г"

С самого первого моего приезда в Эмс, то есть еще третьего года, и с самого первого дня меня заинтересовало одно обстоятельство — и вот продолжает интересовать в каждый мой приезд. Два самые общеупотребительные источника в Эмсе, несмотря на несколько других, — это Кренхен и Кессельбрунен. Над источниками выстроен дом, и самые источники отгорожены от публики балюстрадой. За этой балюстрадой стоит несколько девушек, по три у каждого источника — приветливых, молодых и чисто одетых. Вы им подаете ваш стакан, и они тотчас же вам наливают воду. В определенные два часа, положенные на утреннее питье, у этих балюстрад перебывают тысячи больных; каждый больной выпивает в течение этих двух часов по нескольку стаканов, по два, по три, по четыре — сколько ему предписано; то же и во время вечернего питья. Таким образом, каждая из этих трех девушек нальет и раздаст, в эти два часа, чрезвычайное множество стаканов. Но мало того, что это делается совершенно в порядке, не суетливо, спокойно, методически и вас ни разу не задержат, — удивительнее всего то, что каждая из этих девиц, по-моему, обладает каким-то чуть не сверхъестественным соображением. Вы только один раз скажете ей, в первый раз по приезде: «вот мой стакан, мне столько-то унций кренхена и столько-то унций молока» — и она уже во весь месяц лечения ни разу не ошибется. Кроме того, она уже вас знает наизусть и различает в толпе. Толпа теснится густо, в несколько рядов, все протягивают стаканы; она берет их по шести, по семи стаканов зараз, зараз все их и наполняет в какую-нибудь четверть минуты и, не пролив, не разбив, раздает каждому без ошибки. Она сама протягивает к вам стакан и знает, что из тысячи стаканов — вот этот ваш, а этот другого, помнит наизусть, сколько вам унций воды, сколько молока и сколько вам предписано выпить стаканов. Никогда не случается ни малейшей ошибки; я к этому присматривался и нарочно справлялся. И главное — тут несколько тысяч больных. Очень может быть, что всё это самая обыкновенная вещь и нет ничего удивительного, но для меня, вот уже третий год, это почти непостижимо, и я всё еще смотрю на это, как на какой-то непостижимый фокус. И хоть и смешно всему удивляться, но эту задачу я положительно не могу разрешить. По-видимому, надо заключить о необыкновенной памяти и быстроте соображения этих немок, а между тем тут, может быть, всего только привычка к работе, усвоение работы с самого раннего детства и, так сказать, победа над трудом. Что касается собственно труда, то для присматривающегося русского тут тоже большое недоумение. Живя месяц в отеле (то есть, собственно, не в отеле, тут всякий дом отель, и большинство этих отелей, кроме нескольких больших гостиниц, — просто квартиры с прислугою и с содержанием по уговору), я просто дивился на служанку отеля. В том отеле, где я жил, было двенадцать квартир, все занятые, а в иной и целые семейства. Всякий-то позвонит, всякий-то требует, всем надо услужить, всем подать, взбежать множество раз на день по лестнице — и на всё это, во всем отеле, всей прислуги была одна только девушка девятнадцати лет. Мало того, хозяйка держит ее же и на побегушках по поручениям: за вином к обеду тому-то, в аптеку другому, к прачке для третьего, в лавочку для самой хозяйки. У этой хозяйки-вдовы было трое маленьких детей, за ними надо было все-таки присмотреть, услужить им, одеть поутру в школу. Каждую субботу надо вымыть во всем доме полы, каждый день убрать каждую комнату, переменить каждому постельное и столовое белье и каждый раз, после каждого выбывшего жильца, немедленно вымыть и вычистить всю его квартиру, не дожидаясь субботы. Ложится спать эта девушка в половине двенадцатого ночи, а наутро хозяйка будит ее колокольчиком ровно в пять часов. Всё это буквально так, как я говорю, я не преувеличиваю нисколько. Прибавьте, что она служит за самую скромную плату, немыслимую у нас в Петербурге, и, сверх того, с нее требуется, чтоб одета была чисто. Заметьте, что в ней нет ничего приниженного, забитого: она весела, смела, здорова, имеет чрезвычайно довольный вид, при ненарушимом спокойствии. Нет, у нас так не работают; у нас ни одна служанка не пойдет на такую каторгу, даже за какую угодно плату, да, сверх того, не сделает так, а сто раз забудет, прольет, не принесет, разобьет, ошибется, рассердится, «нагрубит», а тут в целый месяц ни на что ровно нельзя было пожаловаться. По-моему, это удивительно — и я, в качестве русского, уж и не знаю: хвалить или хулить это? Я, впрочем, рискну и похвалю, хотя есть над чем и задуматься. Здесь каждый принял свое состояние так, как оно есть, и на этом успокоился, не завидуя и не подозревая, по-видимому, еще ничего, — по крайней мере, в огромнейшем большинстве. Но труд все-таки прельщает, труд установившийся, веками сложившийся, с обозначившимся методом и приемом, достающимися каждому чуть не со дня рождения, а потому каждый умеет подойти к своему делу и овладеть им вполне. Тут каждый свое дело знает, хотя, впрочем, каждый только свое дело и знает. Говорю это потому, что здесь все так работают, не одни служанки, а и хозяева их.

Даже у самых отчаянных «русопятов» «русская идея» вызывала мучительные размышления. Вот В.В.Розанов подмечает:

- Позвольте, позвольте, - говорит прокурор в "Бр. Карамазовых", - если в гоголевскую "тройку", так быстро и роскошно мчащуюся, что перед нею "сторонятся все народы", впрячь только героев этой самой "великой поэмы", ну - напр., Собакевича, Чичикова и Ноздрева, - то ведь что же тогда выйдет?.. Не далеко ускачет такая "тройка"... Да, знаете, "народы"-то, пожалуй, и "сторонятся" перед Россией: но - от отвращения, от омерзения. И уже давненько подумывают: как им защититься от этой дикости, от этого исступленного преступления, от всех наших чудовищных пороков и низости... Как связать и укротить эту "бешено мчащуюся тройку", этот бешеный "развал" и "нигилизм"...

И это ФМД, охранитель из охранителей! Стоило бы нынешним задуматься, но боюсь у них подходящего инструмента нет как и не было.

NB Ради справедливости, надо напомнить, что Розанов ставит прокурора в один ряд со Смердяковым и Крафтом. Но это не отменяет пафосности высказывания и его смысловой и эмоциональной насыщенности.

Захар Прилепин/Никита Михалков исполняют ритуальный дуэт: Down with the West. Уныло, за исключением одного привлекшего внимание момента. Оказывается западные дураки не в состоянии понимать ФМД. Они воспринимают его как автора детективных романов («Преступление и наказание», «Братья Карамазовы») или мелодрам («Идиот»). «Дневник писателя» им, глупцам, недоступен, поскольку доступен только русским. Понятно, что несладкая парочка исполнена невежества и фарисейства, вопрос лишь, чего больше?

В акунинском сериале «Пелагия и белый бульдог» треугольник «губернатор Антон Антонович-губернаторша Людмила Платоновна-Бубенцов» очевидная цитата из «Бесов». Не помню, как в книжке, но в кино Акунин явно воспроизводит взаимоотношения фон Лембке, Юлии Михайловны и Петра Верховенского. Акунин мастер стилизации и цитат. У него получается негрубо и очень занятно. Особенно когда актеры столь хороши.

Наличие Петров Степановичей в России – беда постижимая. Таких и в других краях хватает. А вот Андреи Антоновичи, а вернее их сочетание с Петрами Степановичами – вот где беда и засада.

Вот и вопрос у меня. А знает ли верхний начальник и "максимальный лидер" Федора Михайловича или по незнанию попадает как оглобля в чужой тарантас. Думаю не знает, но кто-нибудь ведь должен ему показать: 

Мне надо спокойствия. Да я за то, чтоб меня не беспокоили, весь свет сейчас же за копейку продам. Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить.

Боюсь однако, что не в коня корм. Не оценит, да скорее всего и не поймет. Все как всегда.